Довременный и послевременный Павел...

...Так охарактеризовал поэт Борис Слуцкий того, о ком мы сегодня поговорим.

А наш герой написал так.

Я, наверно, родился поздно
Или рано.
Мне – не понять.
Эти слишком домашние звезды
Не тревожат меня, не манят.
Не разбить им и не нарушить
Надоевшей своей синевой,
Устоявшийся на равнодушии,
Утомительный мой покой.
Отмахнусь.

На простор. На улицу.
Что же делать –
Гостить так гостить.
Надо быть молодцом,
Не сутулиться,
Не печалиться, не грустить.
Шутки, что ли? Ну что же, вроде них.
Только кто мне расскажет про то,
Как мне быть без друзей и родины
Перед этою пустотой?
Губы дрогнут. Но, крепко сжавши их,
Я нагнуся, шагну, засвищу.
От тоски, от обиды, от ржавчины
Чуть-чуть голову опущу.
И пойду, чтоб вдыхать этот воздух,
Чтоб метаться и тосковать.
Я, наверно, родился поздно
Или рано. Мне не понять.

Это стихотворение создано в 1935 году удивительно талантливым человеком, только начавшим многообещающий жизненный и литературный путь, но так и не получившим возможность продолжить его. Великая Отечественная война перечеркнула все варианты, оставив лишь один – пойти на поле боя и остаться там навсегда...

Оказывается среди вузов, носящих имя Николая Гавриловича Чернышевского, числился в свое время Московский институт философии, литературы и истории (МИФЛИ, или ИФЛИ) (1931-1941 гг.) – гуманитарный вуз университетского типа, затем слившийся с МГУ. За недолгий срок существования он успел воспитать и подарить стране множество неповторимых личностей: поэтов, переводчиков, литературоведов, философов. Были в дружном, бурлящем круге их общения и студенты Литературного института имени М. Горького. Эти ребята, конечно, не печатались тогда, но много читали друг другу своих стихов, собираясь вместе.

Именно там, в ИФЛИ, учился наш сегодняшний герой – поэт Павел Коган (3.07.1918 – 24.09.1942), стихи которого мы сегодня будем вспоминать.

Его сокурсник Сергей Наровчатов свидетельствовал: «На курсе появился худощавый, угловатый юноша. Павел Коган прежде всего поразил нас своей памятью, начитанностью. Он знал наизусть тысячи поэтических строк, жил поэзией. Безудержный фантазер и мечтатель. Его суждения отличались ироничной резкостью. Когда речь шла о поэзии, он не щадил самолюбия собеседника. Вспоминаю наш разговор, который мог появиться только на рубеже двадцати лет. Кто-то из нас предложил графически начертить линию жизни, как он сам себе ее представляет. Павел Коган подошел к столу и резким росчерком карандаша нарисовал остроконечный угол. Тогда появились его строки:
Я с детства не любил овал.
Я с детства угол рисовал.

Ифлийцами и студентами Литературного института, кроме Когана и Наровчатова, были и другие (в дальнейшем известнейшие) советские поэты: Николай Майоров, Михаил Кульчицкий, Семен Гудзенко, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Борис Слуцкий. Называю лишь некоторые яркие имена.

Давиду Самойлову принадлежат горькие строки, в которых отразилась судьба большинства его товарищей, представителей предвоенного поколения:
Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом...

Поэт Борис Слуцкий, которому тоже посчастливилось выйти живым из адского месива войны, написал столь же трагичные строки:
Сейчас всё это странно,
Звучит всё это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов –
Фанерный монумент –
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.

Помните, у Владимира Высоцкого в стихотворении «Прерванный полет» («Кто-то высмотрел плод, что неспел…») (1973)?

Он начал робко – с ноты "до",
Но не допел её, не до...
Не дозвучал его аккорд
И никого не вдохновил.
(…)
Только начал дуэль на ковре, на ковре,
Еле-еле, едва приступил.

Несомненные таланты, многим из которых, к сожалению, как и Павлу Когану, не суждено было вернуться.

Годы рождения их поколения – 1918-1923 гг. То есть к началу Великой Отечественной они не успели достичь и 25-ти лет. Как подсчитано, с войны пришли лишь 3 (!) из 100 этих мальчишек.
Да! Недопели, недолюбили, недошутили… Однако «дуэль» свою они не просто начали, но выиграли. И человеческую, и гражданскую, и литературную. А их «аккорды» вдохновили последующих поэтов, хотя порой через десятилетия после войны.

Время удивительным образом задало определенный настрой на предстоящую им участь. И непостижимые разумом строки выходили порой из-под пера. Например, в августе 1939 года Павел Коган пишет:
Во имя планеты, которую мы
У моря отбили,
Отбили у крови,
Отбили у тупости и зимы,
Во имя войны сорок пятого года…».

Что тогда подсказало ему эту цифру? Кто может теперь объяснить?..

Один из товарищей П. Когана, Алексей Леонтьев отмечал:
«Предстоящую войну Павел, в отличие от некоторых известных тогда поэтов, не рисовал в радужных красках. Не писал о малой крови и скорой победе. Он ненавидел сладкий сироп.
Он твердо знал, что мы победим. Но он знал и другое: будет пролито много крови и многие не вернутся...
Это были раздумья, полные суровой романтики, невыразимой горечи и правды, правды без прикрас».
А еще Леонтьев вспоминал, как Павел весной 1941 г., остро чувствуя подступающую реальность войны, сказал: «Я с неё не вернусь, с проклятой, потому что полезу в самую бучу».

Когда начинается война, Когана на фронт по состоянию здоровья не берут. Но он не сдается и, закончив курсы военных переводчиков, всё-таки добивается своего. Вступает в войну переводчиком, затем становится помощником начальника штаба стрелкового полка по разведке.

Из писем Павла Когана с войны

К жене Елене (12 марта 1942 года):

Мне хочется отослать тебе кусочек этой фронтовой ночи, простреленной пулеметами и автоматами, взорванной минами. Ты существуешь в ней рядом со мной. И спокойная моя бодрость наполовину от этого... А в трехстах метрах отсюда опоганенная вражьими сапогами земля. Край, в котором я родился, где в первый раз птиц слышал. Так вы и существуете рядом – любовь моя и ненависть моя…

...В феврале был контужен, провалялся в госпитале месяц. Теперь опять в “полной форме”. Очень много видел, много пережил. Научился лютой ненависти.

К родителям (май 1942 года):

Батько родной! Получил две твоих открытки. Рад был страшно. О том, что ты в Москве, узнал недавно – письма ходят по 2–3 недели. Не сердись, родной, что не пишу. Это здесь очень трудно по многим причинам, нелепым для вас в тылу: нет бумаги, негде писать, смертельно хочется спать и т. д.

Что писать о себе: жив-здоров, бодр, воюю. Очень хочется верить, что останусь жив и что свидимся все у нас, на улице Правды. Только здесь, на фронте, я понял, какая ослепительная, какая обаятельная вещь – жизнь. Рядом со смертью это очень хорошо понимается. И ради жизни, ради Оленькиного [дочь П. Когана – прим. А. К.] смеха, ради твоей седой чудесной головы я умру, если надо будет, потому что человек с нормальной головой и сердцем не может примириться с фашизмом...

К другу (июль 1942 г.):
…3-го был бой, а 4-го – день моего рождения. Я шел и думал, что остаться живым в таком бою все равно, как еще раз родиться. Сегодня у меня вырвали несколько седых волос. Я посмотрел и подумал, что этот, наверно, за ту операцию, а этот вот за ту... Верст за 10 отсюда начинается край, где мы с тобой родились. Должно быть, мы умели крепко любить в юности. Я сужу по тому, какой лютой ненависти я научился…
Родной, если со мной что-нибудь случится, – напиши обо мне, о парне, который много хотел, порядочно мог и мало сделал…

Последний день жизни Павла – 23 сентября 1942 года. Новороссийск. Сопка Сахарная Голова…
Из воспоминаний жены, Елены Ржевской:
Командование ничто не брало в расчет, угрожающе требовало «языка». Павел прикинул маршрут. Не мог ребят послать, а сам остаться в стороне, возглавил разведку. Ползли в темноте, потом был мглистый рассвет, он неумолимо рассеивался, и немцы засекли их. Открыли прицельный огонь…

Павлу было всего 24 года, но любовь к жизни не помешала ему отдать ее за свободу Родины. Для нас это может прозвучать слишком пафосно, для того поколения – в самый раз.
Сергей Наровчатов о Когане: «Возглавляя поиск разведчиков, в рост пошел он под пули, как в рост шел он по жизни…»
Мы сегодня совсем немного говорили о фактах биографии поэта. Сведения о нем можно будет почерпнуть из статей, приведенных в небольшом списке литературы.

А мне хочется познакомить вас с подборкой стихотворений Павла Когана. Привожу, в основном, стихотворения о любви. Он ведь был молод, романтичен, мечтателен.
Что еще?
А еще он никогда не увидел свои стихи напечатанными. Никогда…

* * *

Ну скажи мне ласковое что-нибудь,
Девушка хорошая моя.
Розовеют облака и по небу
Уплывают в дальние края.
Уплывают. Как я им завидую!
Милые смешные облака.
Подымусь. Пальто надену. Выйду я
Поглядеть, как небо сжег закат.
И пойду кривыми переулками,
Чуть покуривая и пыля.
Будет пахнуть дождиком и булками,
Зашуршат о чем-то тополя,
Ветер засвистит, и в тон ему
Чуть начну подсвистывать и я.
Ну скажи мне ласковое что-нибудь,
Девушка хорошая моя.
1934

Ну, как же это мне сказать?
Ну, как же это мне сказать,
Когда звенит трамвай,
И первая звенит гроза,
И первая трава,
И на бульварах ребятня,
И синий ветер сел
На лавочку,
И у меня
На сердце карусель,
И мне до черта хорошо,
Свободно и легко,
И если б можно, я б ушел
Ужасно далеко,
Ну, как же это мне сказать,
Когда не хватит слов,
Когда звенят твои глаза
Как запах детских снов,
Когда я знаю все равно –
Все то, что я скажу,
Тебе известно так давно,
И я не разбужу
Того, что крепко, крепко спит.
Но не моя ж вина,
Что за окном моим кипит
Зеленая весна.
Но все равно такой порой,
Когда горит закат,
Когда проходят надо мной
Большие облака,
Я все равно скажу тебе
Про дым, про облака,
Про смену радостей и бед,
Про солнце, про закат,
Про то, что, эти дни любя,
Дожди не очень льют,
Что я хорошую тебя
До одури люблю.
24 апреля 1935

* * *
У земли весенняя обнова,
только мне идти по ноябрю.
Кто меня полюбит горевого,
я тому туманы подарю.
Я тому отдам чужие страны
и в морях далеких корабли,
я тому скажу, шальной и странный,
то, что никому не говорил.
Я тому отдам мои тревоги,
легкие неясные мечты,
дальние зовущие дороги,
грустные апрельские цветы...
1935

Гроза
Косым, стремительным углом
И ветром, режущим глаза,

Переломившейся ветлой
На землю падала гроза.
И, громом возвестив весну,
Она звенела по траве,
С размаху вышибая дверь
В стремительность и крутизну.

И вниз. К обрыву. Под уклон.
К воде. К беседке из надежд,
Где столько вымокло одежд,
Надежд и песен утекло.
Далеко, может быть, в края,
Где девушка живет моя.
Но, сосен мирные ряды
Высокой силой раскачав,
Вдруг задохнулась и в кусты
Упала выводком галчат.
И люди вышли из квартир,
Устало высохла трава.
И снова тишь.
И снова мир.
Как равнодушье, как овал.
Я с детства не любил овал!
Я с детства угол рисовал!
20 января 1936

Ю. Кротов. Спящая

* * *
Ночь пройдет по улицам
До нездешниx улиц.
Как она сутулится –
Кофточка на стуле.
Стали тени прочными,
Сжали, окружая.
Спишь, моя нарочная,
Спишь, моя чужая.
Полночь ветер мимо вел,
Тишью запорошенный,
Спишь, моя любимая,
Спишь, моя xорошая.
Можно сердце выложить.
На! Чтоб стужу плавило!
Не было! Было же!
Не взяла – оставила.
Дым плывет по комнате,
Гарью темень полнит.
Полночь спросит: "Помните?"
Что ж, скажу, запомнил!
Все запомнил накрепко,
Только зубы xрустнули.
В ванной, что ли, каплет так...
Тиxо как, грустно как...
Грустным быть и гордым?
Боль менять на удаль?
Ночь идет по городу,
Длинная, трудная.
1936

Зурбаган.
Фотограф Александр Батура

* * *
Снова месяц висит ятаганом,
На ветру догорает лист.
Утром рано из Зурбагана
Корабли отплывают в Лисс.
Кипарисами машет берег.
Шкипер, верящий всем богам,
Совершенно серьезно верит,
Что на свете есть Зурбаган.
И идут паруса на запад,
Через море и через стих,
Чтоб магнолий тяжелый запах
Грустной песенкой донести.
В час, когда догорает рябина,
Кружит по ветру желтый лист,
Мы поднимем бокал за Грина
И тихонько выпьем за Лисс.
1936

* * *
Снова осень проходит скверами,
Клены старые золотя,

Снова мне, ни во что не веруя,
По чужим проходить путям.
Снова мне, закусивши губы,
Без надежды чего-то ждать,
Притворяться веселым и грубым,
Плакать, биться и тосковать.
И опять, устав от тревоги,
Улыбаясь покорно: «Пусть»,
Принимать за свое дороги,
Тишь, туманы, тоску и грусть.
И опять, затворяя двери,
Понимая, что это ложь,
Хоть немножко,
Хоть капельку верить
В то, что где-нибудь ты живешь.
16 сентября 1936

* * *
Люди не замечают, когда кончается детство,
Им грустно, когда кончается юность,
Тоскливо, когда наступает старость,
И жутко, когда ожидают смерть.
Мне было жутко, когда кончилось детство,
Мне тоскливо, что кончается юность,
Неужели я грустью встречу старость
И не замечу смерть?
1937

* * *
Тебе опять совсем не надо
Ни слов, ни дружбы.
Ты одна.
Шесть сотен верст до Ленинграда
Заснежены, как тишина.
А я пишу стихи,
Которым

Увидеть свет не суждено.
И бьют косым крылом просторы
В мое обычное окно.
И, чуть прищурившись, я слышу,
Как каплет с крыш.
Я слышу, как,
Шурша, как шелк,
Спешат по крышам
Старинной выковки века,
Как на распахнутом рассвете
Ты слезы вытерла с лица.
Так мир устроен —
Дым и ветер,
Размах и ясность до конца.
1937

* * *
На кого ты, девушка, похожа?
Не на ту ль, которую забыл
В те года, когда смелей и строже
И, наверно, много лучше был?
Ветер.
    Ветер.
       Ветер тополиный
Золотую песню расплескал...
И бежит от песни след полынный —
Тонкая и дальняя тоска...
На кого ты, девушка, похожа?
На года, надолго, навсегда

По ночам меня тоской тревожит
Горькой песни горькая беда.
4 мая 1937

* * *
Поэт, мечтатель, хиромант,
Я по ладоням нагадал
Ночных фиалок аромат,
И эту нежность на года
В спокойном имени твоем.
Ты спишь. Ты подложила сон,
Как мальчик мамину ладонь.
Вот подойди, губами тронь –
И станет трудный «горизонт»
Таким понятным – «глазоем».
Так Даль сказал. И много тут
Спокойной мудрости.
Прости,
Что я бужу тебя. Плету
Такую чушь.
Сейчас цветут
На Украине вишни. Тишь.
Мне слово с словом не свести
В такую ночь.
Когда-нибудь
Я расскажу тебе, как жил.
Ты выслушай и позабудь.
Потом, через десяток лет,
Сама мне это расскажи.
Но поздно. Через час рассвет.
И ночь, созвездьями пыля,
Уйдет, строкой моей осев,
На Елисейские поля
По Ленинградскому шоссе.
Июнь 1938

* * *
Поймай это слово,
Сожми, сгусти.
Пусти по ветру как дым.
Поймай и, как бабочку, отпусти
Свет одинокой звезды.
На маленький миг
Ладони твои
Чужое тепло возьмут.
Счастье всегда достается двоим
И никогда одному.
1938

А есть еще стихотворение, в котором он рассказал о своем поколении и о себе.

Лирическое отступление
из романа в стихах)

Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
И будут жаловаться милым,
Что не родились в те года,
Когда звенела и дымилась,
На берег рухнувши, вода.
Они нас выдумают снова –
Сажень косая, твердый шаг –
И верную найдут основу,
Но не сумеют так дышать,
Как мы дышали, как дружили,
Как жили мы, как впопыхах
Плохие песни мы сложили
О поразительных делах.
Мы были всякими, любыми,
Не очень умными подчас.
Мы наших девушек любили,
Ревнуя, мучаясь, горячась.
Мы были всякими. Но, мучась,
Мы понимали: в наши дни
Нам выпала такая участь,
Что пусть завидуют они.
Они нас выдумают мудрых,
Мы будем строги и прямы,
Они прикрасят и припудрят,
И все-таки пробьемся мы!
Но людям Родины единой,
Едва ли им дано понять,
Какая иногда рутина
Вела нас жить и умирать.
И пусть я покажусь им узким
И их всесветность оскорблю,
Я – патриот. Я воздух русский,
Я землю русскую люблю,
Я верю, что нигде на свете
Второй такой не отыскать,
Чтоб так пахнуло на рассвете,
Чтоб дымный ветер на песках...
И где еще найдешь такие
Березы, как в моем краю!
Я б сдох как пес от ностальгии
В любом кокосовом раю.
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.
1940-1941

И, конечно, гимн всех неисправимых романтиков – стихотворение «Бригантина», которое стало песней.

Бригантина
Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза...
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса...

Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас...
На прощанье подымай бокалы
Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.

Так прощаемся мы с серебристою,
Самою заветною мечтой,
Флибустьеры и авантюристы
По крови, упругой и густой.

И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза.
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса...

Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют,
И, звеня бокалами, мы тоже
Запеваем песенку свою.

Надоело говорить и спорить,
И любить усталые глаза...
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса...
1937

И спасибо всем, кто дочитал и досмотрел до конца!

С уважением,
ваша Агния

Список литературы

Коган, П. Все стихи на одной странице // Русская поэзия [Электронный ресурс]. – Режим доступа:  http://rupoem.ru/kogan/all.aspx

Аннинский, Л. Шарземцы : из цикла "Мальчики Державы" / Л. Аннинский // Дружба народов. – 2005. – № 11. – С. 189-207.

Ржевская, Е. Домашний очаг : как оно было / Е. Ржевская // Дружба народов. – 2005. – № 5. – С. 4-72.

Рогинский, Б. Через трепетный туман : заметки о романтике / Б. Рогинский // Звезда. – 2001. – № 2. – С. 190-196.