"Но в стихе умилённом найдешь эту вечно душистую розу..."

Как вы думаете, мог ли один человек стать современником таких двух событий, как публикация юным Александром Пушкиным своей первой поэмы «Руслан и Людмила» и выход в свет первых произведений столь же юного Максима Горького? Кажется, где Пушкин, а где Горький! Согласитесь, есть ощущение, что их разделяет огромное количество лет. (Вернее сказать, не разделяет, а соединяет, словно могучий поток, потому что между Пушкиным и Горьким вместились золотые десятилетия развития русской литературы). На самом деле два упомянутых мной события совершились с интервалом всего-то в 72 года. А в эти 72 года уместилась жизнь человека. Еще одного поэта.

Имя его Афанасий Афанасьевич Фет (05.12.1820 – 03.12.1892). О нём мы сегодня и поговорим, потому что в нынешнем году отмечается 195-летний юбилей поэта.

(Кстати, всех приглашаю обратиться к списку литературы, который выставлен на книжную полку блога. Он включает множество источников о жизни и творчестве Фета).

Кто из нас не помнит его давно ставшее хрестоматийным стихотворение «Чудная картина»!

Внимание – вопрос! Вы когда-нибудь обращали внимание на дату его написания? Нет?

Читаем. Смотрим. Сравниваем с годом рождения поэта.

Вел. кн. Ольга Александровна
(Куликовская-Романова). Зимние гулянья.
1930-е гг.

Чудная картина,

Как ты мне родна:

Белая равнина,

Полная луна,

Свет небес высоких,

И блестящий снег,

И саней далеких

Одинокий бег.

1842

Ну как?

Маленький шедевр, преодолевший испытание временем, написан юношей 22-х лет. 

Самому автору тоже пришлось пройти ряд тяжелых испытаний. Одно из них было связано с его... именем. Первые 14 лет жизни он был полным тезкой своего отца – помещика Афанасия Шеншина – и его счастливым наследником. Мог ли подумать мальчик, что однажды всё перевернется с ног на голову, он превратится в "иноземца" Фета и начнётся драматическая эпопея всей его жизни с многочисленными безуспешными попытками вернуть прежний статус, чтобы вновь стать почтенным русским дворянином Шеншиным. Случится это долгожданное событие лишь под самый закат его жизни…

История с потерей и возвратом имени описана во многих посвященных поэту исследованиях, но эту печальную тему мы сегодня затрагивать не будем.

Не знаю как вы, а свою первую встречу с творчеством Афанасия Фета я вспомнить не могу. Скорее всего, это случилось в пору обучения в младших классах. Вполне возможно, началось оно с той же самой «Чудной картины», или со стихотворения «Ласточки пропали...», или «Кот поёт, глаза прищуря...». Одно могу сказать точно: его краткая необычная фамилия запоминается раз и навсегда, как и летучая, пленительная поэзия этого певца красоты. При том неважно, описывает он природу или любовные переживания (излюбленные темы поэта), но обращается прямо к живому человеческому сердцу, будто проверяет его на эти самые «живость» и «человечность».

Можно ли сказать об Афанасии Фете лучше, чем это сделал критик Н. Н. Страхов:

«Давно знают понимающие, что он в своем роде поэт единственный, несравненный, дающий нам самый чистый и настоящий поэтический восторг, истинные брильянты поэзии. У понимающих дело давно сложилась поговорка, что кто восхищается стихами Фета, тот действительно знает толк в поэзии, а кто не чувствует любви к этим стихам, тот вообще не знает настоящего вкуса в стихах, как бы он ни восторгался другими поэтами. Это верно как нельзя больше, и чем дальше будет итти время, тем яснее будет это для всех, тем тверже установится мысль, что Фет есть истинный пробный камень для способности понимать поэзию».

Я.П. Полонский, Н.Н. Страхов, А.А. Фет

Надеюсь, что здесь собрались именно такие понимающие люди, иные же давно бросили читать этот пост.

И дальше у Страхова:

«Он певец и выразитель отдельно взятых настроений души, или даже минутных, быстро проходящих впечатлений. Он не излагает нам какого-нибудь чувства в его различных фазисах, не изображает какой-нибудь страсти с ее определившимися формами, в полноте ее развития; он уловляет только один момент чувства или страсти, он весь в настоящем, в том быстром мгновении, которое его захватило и заставило изливаться чудными звуками. Каждая песня Фета относится к одной точке бытия, к одному биению сердца и потому неразложима, неразделима; это – аккорд, в котором на звук мгновенно тронутой струны вдруг гармонически отозвались другие струны. И потому самому тут красота, естественность, искренность, сладость поэзии доходят до полного совершенства».

«Певец», «песня», «аккорд», «струна». Не зря использовал Страхов такие слова. На прославленную музыкальность Фета всегда особенно чутко реагировали композиторы и частенько создавали на его стихи прекрасные романсы.

Известно, как о Фете писал Петр Ильич Чайковский (из письма к К. Р. от 28.08.1888 г.): «Фет, в лучшие свои минуты, выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область. Поэтому часто Фет напоминает мне Бетховена, но никогда Пушкина, Гете, или Байрона, или Мюссе. Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, а скорее поэт-музыкант».

«Поэт-музыкант» не может не быть восприимчив к красоте. Самуил Яковлевич Маршак восхищался «свежестью, непосредственностью и остротой фетовского восприятия природы». Афанасий Фет оставался таковым до самого конца жизни.

Бабочка

Ты прав. Одним воздушным очертаньем

      Я так мила.

Весь бархат мой с его живым миганьем –

      Лишь два крыла.

Не спрашивай: откуда появилась?

      Куда спешу?

Здесь на цветок я легкий опустилась

      И вот – дышу.

Надолго ли, без цели, без усилья,

      Дышать хочу?

Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья

      И улечу.

1884

Кто поверит, что эта воздушная акварель (или музыкальная миниатюра?) написана не восхищенным юношей, стоящем на пороге познания мира, а человеком, давно отметившем шестидесятилетие.

Призову в поддержку и мнение поэта Константина Бальмонта ("Звездный вестник"):

«Фет всю долгую жизнь свою провел влюбленным юношей и не знал, что значит некрасивая зрелость, и не знал, что значит безобразная старость, – заревой свирельник, звездный вестник никогда не терял связи с числами неба, пред ним была раскрыта верховная огненная книга...»

Кстати, "Звёздный вестник" – это именно о нём, о Фете, рожденном, по мысли Бальмонта, «под решающим знаком звездного неба; звездного неба, пограничного с разлитием зорь...»

***

Как ярко полная луна

Посеребрила эту крышу!

Мы здесь под тенью полотна,

Твое дыхание я слышу.

У неостывшего гнезда

Ночная песнь гремит и тает.

О, погляди, как та звезда

Горит, горит и потухает.

Понятен блеск ее лучей

И полночь с песнию своею,

Но что горит в груди моей –

Тебе сказать я не умею.

Вся эта ночь у ног твоих

Воскреснет в звуках песнопенья,

Но тайну счастья в этот миг

Я унесу без выраженья.

1859 (?)

Может быть, лирический герой стихотворения и «не умеет сказать», что у него «горит в груди». (Не так ли каждый из нас, переживая чувство истинной любви, не в силах найти верных слов для его описания?). А вот поэт Афанасий Фет – истинный мастер своего дела. Чудесным образом, читая его строки, мы видим, слышим, ощущаем, всё, что силой своего таланта описал поэт, будто сами присутствуем здесь и сейчас.

Вечер

Прозвучало над ясной рекою,

Прозвенело в померкшем лугу,

Прокатилось над рощей немою,

Засветилось на том берегу.

Далеко, в полумраке, луками

Саврасов А. К вечеру (1886)

Убегает на запад река.

Погорев золотыми каймами,

Разлетелись, как дым, облака.

На пригорке то сыро, то жарко,

Вздохи дня есть в дыханье ночном, –

Но зарница уж теплится ярко

Голубым и зеленым огнем.

1855

Критик А. В. Дружинин подчеркивал в поэзии Фета уменье «ловить неуловимое, давать образ и название тому, что до него было ничем иным, как смутным мимолетным ощущением души человеческой, ощущением без образа и названия».

***

Как ясность безоблачной ночи,

Как юно-нетленные звезды,

Твои загораются очи

Всесильным, таинственным счастьем.

И все, что лучом их случайным

Далеко иль близко объято,

Блаженством овеяно тайным –

И люди, и звери, и скалы.

Лишь мне, молодая царица,

Ни счастия нет, ни покоя,

И в сердце, как пленная птица,

Томится бескрылая песня.

1862

Разумеется, рисовать образ Афанасия Фета как ангела во плоти было бы неправильно. Его характер отличался сложным сочетанием качеств.

Вот, к примеру, какую зарисовку оставила о нём Татьяна Андреевна Кузминская. Она была свояченицей Льва Николаевича Толстого (который долгие годы дружил с Фетом) и имела возможность наблюдать Афанасия Афанасьевича в непосредственной близости.

«Странный человек был Афанасий Афанасьевич Фет. Он часто раздражал меня своим эгоизмом, но, может быть, я была и не права к нему. Мне всегда, с юных лет, казалось, что он человек рассудка, а не сердца. Его отношение холодное, избалованное к милейшей Марье Петровне [жена Фета. – А. К.] меня часто сердило. Она, прямо как заботливая няня, относилась к нему, ничего не требуя от него. Он всегда помнил себя прежде всего. Практичное и духовное в нем было одинаково сильно. Он любил говорить, но умел и молчать. Говоря, он производил впечатление слушающего себя». (Моя жизнь дома и в Ясной Поляне).

Может быть, она, действительно, судила его с максимализмом юности. Но всё же разница между поклонником красоты Фетом-поэтом и будничным, реальным Фетом, существовала. Сам он в предисловии к своему сборнику «Вечерние огни» описал эту грань: «…Жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лёд, чтобы хоть на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии».

Воздух поэзии действовал на Афанасия Афанасьевича волшебным образом. Он умел ценить прекрасное и вдохновлялся им.

Татьяна Кузминская
(урожд. Берс)

Вновь обратимся к воспоминаниям Т. А. Кузминской. Надо сказать, она обладала замечательным певческим даром, не раз выступала на домашних вечерах. И так описала один из них.

...Мне было страшно петь при таком большом обществе. Я избегала этого. При том же я боялась критики Фета. «Ведь он так много слышал хорошего пения, хороших голосов, а я неученая», – думала я. Мой голос дрожал вначале (...).

Уже стемнело, и лунный майский свет ложился полосами на полутемную гостиную. Соловьи, как я начинала петь, перекрикивали меня. Первый раз в жизни я испытала это. По мере того, как я пела, голос мой, по обыкновению, креп, страх пропадал, и я пела Глинку, Даргомыжского и «Крошку» Булахова на слова Фета. Афанасий Афанасьевич подошел ко мне и попросил повторить. Слова начинались:

Только станет смеркаться немножко,

Буду ждать, не дрогнёт ли звонок.

Приходи, моя милая крошка,

Приходи посидеть вечерок.

Щербинина М. Интерьер (2009)

Подали чай, и мы пошли в залу. Эта чудная, большая зала, с большими открытыми окнами в сад, освещенный полной луной, располагала к пению. В зале стоял второй рояль. За чаем зашел разговор о музыке. Фет сказал, что на него музыка действует так же сильно, как красивая природа, и слова выигрывают в пении.

(...) Марья Петровна суетливо подходила ко многим из нас и говорила:

- Вы увидите, что этот вечер не пройдет даром говубчику Фет, он что-нибудь да напишет в эту ночь.

(...) Было два часа ночи, когда мы разошлись. На другое утро, когда мы все сидели за чайным круглым столом, вошел Фет и за ним Марья Петровна с сияющей улыбкой. Они ночевали у нас. Афанасий Афанасьевич, поздоровавшись со старшими, подошел молча ко мне и положил около моей чашки исписанный листок бумаги, даже не белой, а как бы клочок серой бумаги.

- Это вам в память вчерашнего эдемского вечера.

Заглавие было – «Опять». Произошло оно оттого, что в 1862 году, когда Лев Николаевич был еще женихом, он просил меня спеть что-нибудь Фету. Я отказывалась, но спела. Потом Лев Николаевич сказал мне: «Вот ты не хотела петь, а Афанасий Афанасьевич хвалил тебя. Ты ведь любишь, когда тебя хвалят».

С тех пор прошло четыре года.

- Афанасий Афанасьевич, прочтите мне ваши стихи – вы так хорошо читаете, – сказала я, поблагодарив его.

И он прочел их. Этот листок до сих пор хранится у меня. Напечатаны эти стихи были в 1877 году – десять лет спустя после моего замужества, а теперь на них написана музыка. Стихи несколько изменены. Приведу текст, который был мне поднесен:

ОПЯТЬ

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали

Лучи у наших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнию твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,

Что ты одна – любовь, что нет любви иной,

И так хотелось жить, чтоб только, дорогая,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

И много лет прошло, томительных и скучных,

И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь.

И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,

Что ты одна – вся жизнь, что ты одна – любовь,

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,

А жизни нет конца, и цели нет иной,

Как только веровать в ласкающие звуки,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

А. Фет.

Я переписала эти 16 строк с описанием вечера Толстым. Стихи понравились Льву Николаевичу, и однажды он кому-то читал их при мне вслух. Дойдя до последней строки: «Тебя любить, обнять и плакать над тобой», – он нас всех насмешил:

- Эти стихи прекрасны, – сказал он, – но зачем он хочет обнять Таню? Человек женатый...

Мы все засмеялись, так неожиданно смешно у него вышло это замечание.

(Моя жизнь дома и в Ясной Поляне)

Так уж получилось, что приведенные выше воспоминания принадлежат членам семьи Л. Н. Толстого. Последнее из сегодняшних тоже. На этот раз дадим слово Софье Андреевне Толстой.

«Я была на похоронах Фета. Отпевали его в университетской церкви. Народу и венков было немного. Положили Афанасия Афанасьевича в гроб в его камергерском мундире по его желанию. Странно было видеть в гробу этот золотом шитый шутовской наряд и тут же бледное, строгое лицо покойника с горбатым носом и впалыми губами и этим озабоченным, неземным выражением всего облика.

 Я близко подошла к гробу и положила Фету на грудь пышную живую розу, с которой его и похоронили. "Подари эту розу поэту..." – вспомнила я его стих».

Вот пока и всё.

Читайте Афанасия Фета, потому что его поэзии дано очищать и волновать душу. Даже сегодня, через много лет после его смерти. Была бы душа живой!

И спасибо всем, кто дочитал до конца!

С уважением,

ваша Агния