«Но из множества несправедливостей наибольшая все-таки – смерть»

Памяти Евгения Евтушенко (1932-2017)

Не думала я, публикуя предыдущий пост, приуроченный к Дню поэзии, что следующий тоже будет с ней связан, но, к сожалению, произошло это по крайне печальному поводу.

1 апреля 2017 года не стало большого русского поэта Евгения Александровича Евтушенко. Совсем немного не дожил он до своего 85-летнего юбилея…

Уверена, что многие откликнутся на эту невосполнимую потерю и вспомнят произведения, сделавшие его имя известным среди читающей публики. Поступлю так же и я.

Нашла в творчестве Евгения Александровича несколько поразительных стихотворений, в которых говорится вроде бы о смерти. Но ведь они все равно о жизни!

ЗАШУМИТ ЛИ КЛЕВЕРНОЕ ПОЛЕ...

Зашумит ли клеверное поле,

заскрипят ли сосны на ветру,

я замру, прислушаюсь и вспомню,

что и я когда-нибудь умру.

Но на крыше возле водостока

встанет мальчик с голубем тугим,

и пойму, что умереть – жестоко

и к себе, и, главное, к другим.

Чувства жизни нет без чувства смерти.

Мы уйдем не как в песок вода,

но живые, те, что мертвых сменят,

не заменят мертвых никогда.

Кое-что я в жизни этой понял, –

значит, я недаром битым был.

Я забыл, казалось, все, что помнил,

но запомнил все, что я забыл.

Понял я, что в детстве снег пушистей,

зеленее в юности холмы,

понял я, что в жизни столько жизней,

сколько раз любили в жизни мы.

Понял я, что тайно был причастен

к стольким людям сразу всех времен.

Понял я, что человек несчастен,

потому что счастья ищет он.

В счастье есть порой такая тупость.

Счастье смотрит пусто и легко.

Горе смотрит, горестно потупясь,

потому и видит глубоко.

Счастье – словно взгляд из самолета.

Горе видит землю без прикрас.

В счастье есть предательское что-то –

горе человека не предаст.

Счастлив был и я неосторожно,

слава богу – счастье не сбылось.

Я хотел того, что невозможно.

Хорошо, что мне не удалось.

Я люблю вас, люди-человеки,

и стремленье к счастью вам прощу.

Я теперь счастливым стал навеки,

потому что счастья не ищу.

Мне бы – только клевера сладинку

на губах застывших уберечь.

Мне бы – только малую слабинку –

все-таки совсем не умереть.

1977

КАЧАЛСЯ СТАРЫЙ ДОМ...

Качался старый дом, в хорал слагая скрипы,

и нас, как отпевал, отскрипывал хорал.

Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно

в нем умирала ты, и я в нем умирал.

«Постойте умирать!» – звучало в ржанье с луга,

в протяжном вое псов и сосенной волшбе,

но умирали мы навеки друг для друга,

а это все равно что умирать вообще.

А как хотелось жить! По соснам дятел чокал,

и бегал еж ручной в усадебных грибах,

и ночь плыла, как пес, косматый, мокрый, черный,

кувшинкою речной держа звезду в зубах.

Дышала мгла в окно малиною сырою,

а за моей спиной – все видела спина! –

с платоновскою Фро, как с найденной сестрою,

измученная мной, любимая спала.

Я думал о тупом несовершенстве браков,

о подлости всех нас – предателей, врунов:

ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев,

и я тебя губил, как столько же врагов.

Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден,

насмешки над людьми горьки и солоны.

Но кто же, как не мы, любимых превращает

в таких, каких любить уже не в силах мы?

Какая же цена ораторскому жару,

когда, расшвырян вдрызг по сценам и клише,

хотел я счастье дать всему земному шару,

а дать его не смог – одной живой душе?!

Да, умирали мы, но что-то мне мешало

уверовать в твое, в мое небытие.

Любовь еще была. Любовь еще дышала

на зеркальце в руках у слабых уст ее.

Качался старый дом, скрипел среди крапивы

и выдержку свою нам предлагал взаймы.

В нем умирали мы, но были еще живы.

Еще любили мы, и, значит, были мы.

Когда-нибудь потом (не дай мне бог, не дай мне!),

когда я разлюблю, когда и впрямь умру,

то будет плоть моя, ехидничая втайне,

«Ты жив!» мне по ночам нашептывать в жару.

Но в суете страстей, печально поздний умник,

внезапно я пойму, что голос плоти лжив,

и так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер.

Когда-то я любил. Когда-то я был жив».

1966

НЕ ИСЧЕЗАЙ

Не исчезай... Исчезнув из меня,

развоплотясь, ты из себя исчезнешь,

себе самой навеки изменя,

и это будет низшая нечестность.

Не исчезай... Исчезнуть – так легко.

Воскреснуть друг для друга невозможно.

Смерть втягивает слишком глубоко.

Стать мертвым хоть на миг – неосторожно.

Не исчезай... Забудь про третью тень.

В любви есть только двое. Третьих нету.

Чисты мы будем оба в Судный день,

когда нас трубы призовут к ответу.

Не исчезай... Мы искупили грех.

Мы оба неподсудны, невозбранны.

Достойны мы с тобой прощенья тех,

кому невольно причинили раны.

Не исчезай. Исчезнуть можно вмиг,

но как нам после встретиться в столетьях?

Возможен ли на свете твой двойник

и мой двойник? Лишь только в наших детях.

Не исчезай. Дай мне свою ладонь.

На ней написан я – я в это верю.

Тем и страшна последняя любовь,

что это не любовь, а страх потери.

1977

Следующее стихотворение поразило не только тем, что буквально накануне, 31 марта, все мы отмечали юбилей Корнея Ивановича Чуковского…

ПАРУСА

       Памяти К. Чуковского

Вот лежит перед морем девочка.

Рядом книга. На буквах песок.

А страничка под пальцем не держится –

трепыхается, как парусок.

Море сдержанно камни ворочает,

их до берега не докатив.

Я надеюсь, что книга хорошая –

не какой-нибудь там детектив.

Я не вижу той книги названия –

ее край сердоликом прижат,

но ведь автор – мой брат по призванию

и, быть может, умерший мой брат.

И когда умирают писатели –

не торговцы словами с лотка, –

как ты чашу утрат ни подсахари,

эта чаша не станет сладка.

Но испей эту чашу, готовую

быть решающей чашей весов

в том сраженье за души, которые,

может, только и ждут парусов.

Не люблю я красивых надрывностей.

Причитать возле смерти не след.

Но из множества несправедливостей

наибольшая все-таки – смерть.

Я платочка к глазам не прикладываю,

боль проглатываю свою,

если снова с повязкой проклятою

в карауле почетном стою.

С каждой смертью все меньше мы молоды,

сколько горьких утрат наяву

канцелярской булавкой приколото

прямо к коже, а не к рукаву...

Наше дело, как парус, тоненько

бьется, дышит и дарит свет,

но ни Яшина, ни Паустовского,

ни Михал Аркадьича нет.

И – Чуковский... О, лучше бы издали

поклониться, но рядом я встал.

О, как вдруг на лице его выступило

то, что был он немыслимо стар.

Но он юно, изящно и весело

фехтовал до конца своих дней,

Айболит нашей русской словесности,

с бармалействующими в ней.

Было легкое в нем, чуть богемное.

Но достойнее быть озорным,

даже легким, но добрым гением,

чем заносчивым гением злым.

И у гроба Корнея Иваныча

я увидел – вверху, над толпой

он с огромного фото невянуще

улыбался над мертвым собой.

Сдвинув кепочку, как ему хочется,

улыбался он миру всему,

и всему благородному обществу,

и немножко себе самому.

Будет столько меняться и рушиться,

будут новые голоса,

но словесность великая русская

никогда не свернет паруса.

...Даже смерть от тебя отступается,

если кто-то из добрых людей

в добрый путь отплывает под парусом

хоть какой-то странички твоей...

1969

Вечная память и низкий поклон Евгению Евтушенко и всем великим ушедшим поэтам, обладающим непостижимой разумом способностью говорить с нашими сердцами вдохновенным и божественным языком поэзии. Смерть от них отступается. Это несомненно!