Добрый ум и умное сердце

Услышав имя этого писателя, многие уверенно отнесут его творчество в раздел детской литературы. Скорее всего, будут правы. Я и сама сделала бы то же самое. Но однажды на глаза попались материалы его записных книжек. Как нынче принято говорить, теперь моя жизнь никогда не будет прежней.

На мой взгляд, великолепные записи!

Чем они так понравились?

Во-первых, в них много мыслей, поразительно актуальных, несмотря на десятки лет, прошедших со времени написания.

Во-вторых, заметки эти крайне ценны как документ истории повседневности. А у людей сегодня существует к ней явственно выраженный интерес, который не могут удовлетворить документы истории «большой», официальной.

В-третьих, они эмоциональны, и в них найдутся поводы от души посмеяться и сильно погрустить.

В-четвертых, встречаются любопытнейшие факты, полезные для общего развития.

В-пятых…

Но, впрочем, хватит пока и четырех причин! А пятую, шестую и сколько бы их ни было еще, возможно, вы сами найдете.

Итак, идём знакомиться со старым знакомым!

Алексей Иванович Еремеев (22.08.1908 – 9.07.1987)

Или Лёнька Пантелеев. Или Л. Пантелеев.

Произведения Л. Пантелеева, среди которых книга «Республика ШКИД» (создана в соавторстве с Григорием Белых), рассказы «Пакет», «Часы», «Рассказы о Белочке и Тамарочке», «Буква "ты"», «Честное слово», сказка «Две лягушки» и т.д., и т.п., и пр., читают, любят, помнят. (Или ошибаюсь? Что вы об этом думаете, друзья?)

Его настоящее имя знают немногие посвященные. Вторые два – гораздо известнее. И все они принадлежат человеку, который с самого детства по независящим от него обстоятельствам прошел суровую жизненную школу, но сделал это достойно и честно, не потерялся, не озлобился, не сломался. А вполне мог бы! Судите сами.

Начнем с вопроса, почему Еремеев «превратился» в Пантелеева? Сегодня нуждается в объяснении то, что для его современников расшифровывать не требовалось. А штрих к характеру значимый! Оказывается, мальчишку-детдомовца Алексея Еремеева однокашники прозвали Лёнькой Пантелеевым, поскольку именно такое имя носил бандит, прославившийся своими «подвигами» в начале 1920-х годов.

И вот вам для полной ясности краткая справка о том Лёньке Пантелееве, «в честь» которого наш сегодняшний герой получил прозвище (читай: свой знаменитый псевдоним). Не поверите, но при рождении у него тоже была другая фамилия! Родился он Пантёлкиным. Пантелеевым стал позже по неизвестным истории мотивам. За 21 год своей короткой, но чрезвычайно насыщенной событиями жизни, Пантелеев-Пантёлкин успел поработать наборщиком в типографии, принять участие в штурме Зимнего дворца в октябре 1917 года, повоевать в рядах Красной Армии в Гражданскую войну (куда пошел добровольцем), стать чекистом, а после некой – как сейчас нежно обозначают сокращения – «оптимизации», по причинам, по-разному объясняющимся разными источниками, совершил самый крутой свой вираж, пополнив ряды петроградских налётчиков. Последнее из решений стало для него роковым: пуля чекиста, можно сказать, бывшего коллеги, однажды положила конец зигзагам лихой судьбы.

Пантелееву-второму – Алексею Еремееву – до этого было, конечно, очень далеко, но помотало его тоже изрядно.

Сам он через много лет написал в предисловии к книге «Наша Маша. Книга для родителей» (1966):

«Я родился в буржуазной семье среднего достатка. Раннее детство мое не было безоблачным, но до десяти лет я не ведал, что такое нужда и голод, не знал, почем фунт лиха. После революции я остался без семьи, несколько лет бродяжил, скитался по России, побывал за это время и у белых, и у красных. Не один раз я попадал в детские дома, в колонии, сидел за решеткой. Мне было восемнадцать лет, когда вышла моя первая книга. В этом же возрасте я познакомился с людьми, которые стали потом моими учителями, – с Маршаком и с Максимом Горьким. Однако и после этого жизнь моя не стала совсем гладкой. За моей спиной четыре войны, блокада, культ личности, утраты близких. Всё это время я, как и многие мои сверстники, жил по-походному, на бивуаках, никогда не забывая вещих слов Хемингуэя о том, что "наше поколение мобилизовано на пятьдесят лет"».

Пережитое не прошло бесследно, оно оставило след в дальнейшей судьбе будущего прозаика. Оттуда – из детства и юности – его опыт, его писательский багаж; там же отыщутся истоки многих идей, сюжетов, образов, коллизий. В свою очередь литературный дар, по счастью, рано в нём проявившийся, сыграл свою роль в том, что Пантелеев не повторил судьбу преступного тёзки. Мальчишка увлекся чтением, сам стал пробовать писать, тем и спасся, а заодно от «черного» пятна и новую фамилию сумел избавить. Мы прежде всего не налетчика вспоминаем, услышав ее, а отличного детского писателя.

Но пора вернуться к тому, чем я так хотела с вами поделиться. «Алексей Иванович Пантелеев. Из старых записных книжек. 1924-1947».

Историю их появления и публикации Алексей Иванович описывал так:

«Записная книжка ведется, как правило, для себя, в нее заносится то, что, по мнению автора, может пригодиться ему в работе: увиденное, услышанное, подсмотренное, наблюденное. Так называемые сценки с натуры. Сюжеты. Характеры. Характерные словечки и выражения. Пейзажные зарисовки. И наряду с этим – выдуманное, сочиненное, вымышленное. А также и выдержки из чужих книг, цитаты.

Далеко не всё из накопленного таким образом идет в дело. Даже у такого мастера, такого блестящего профессионала, каким был Чехов, в его записных книжках осталось очень много невычеркнутого, то есть не использованного в работе». <…>

Записные книжки ведут далеко не все писатели. Например, никогда не делал никаких записей, заготовок И. А. Бунин. Где-то я уже говорил, что не могу представить за ведением дневника или записной книжки моего друга и учителя С. Я. Маршака.

Сам я пользуюсь записными книжками с семнадцати лет, то есть теперь уже больше полустолетия. За эти годы у меня скопилось, как я недавно подсчитал (разумеется, весьма приблизительно), около двадцати тысяч заметок. Из них, вероятно, больше половины – выдержки из чужих книг. Остальное – то самое, о чем говорилось выше. Наблюдения. Зарисовки. Сюжеты. Путевые заметки.

В прошлом году я впервые за много лет стал читать свои записки подряд. И как-то незаметно сама собой моя рука стала ставить на полях птички и крестики... В результате стало вырисовываться нечто такое, что, на мой взгляд, может представить интерес не только для автора, его друзей и близких, но и для читателя широкого».

Как широкий читатель, подтверждаю: интерес представило. Большой и неподдельный. Надеюсь, меня в этом мнении и вы вскоре поддержите.

Выбранные в душевном порыве заметки из книги привела в хронологическом порядке, как было у автора.

1924-1931

***

- Ты слишком мало жил, если тебе надоело жить.

***

- Как называется столица Соединенных Штатов? – спросили барышню.

Пожала плечами:

- Голливуд?

***

У отца был товарищ – офицер, который признался ему, что носит всегда два кошелька: один, с деньгами, для себя и другой, пустой, для друзей, которые могут попросить в долг. Отец перестал здороваться с этим Ш.

***

Настоящая московская речь:

- Жира стояла уж-жасная.

- Шилун ты какой!

- Два шига сделал и стаит.

1932-1937

***

Странные попадаются у букинистов книги.

Иоганн Кеплер "Стереометрия винных бочек".

***

Познакомились на теплоходе.

Тимоша. Фабричный питерский паренек. Косоворотка, высокие сапоги, жиденький чубик. Закоптелый "от рождения". Работает помначполитотдела в Верхнеудинске. Трепло невозможное. Без шуточки слова не скажет.

- Я благородного происхождения. У меня отец на сыроваренном заводе работал – дырки в сыру делал. А дед – на арбузолитейном. Старшим подмастером.

***

- Если он мне так глубоко безразличен, зачем я, скажите, буду так остро реагировать?!

***

Холостяцкая поговорка:

- Не тронь пыль, и она тебя не тронет.

1938

***

Такая большая и важная собака, что ей неудобно говорить "ты".

***

Забавно звучит в наши дни строка "Илиады" в переводе Гнедича:

Влажного луга питомец, при блате великом возросший...

Неужели уже и тогда был блат? Нет, блата, по-видимому, все-таки не было, было блато, то есть болото.

***

У вольера, где неподвижно стоит, распластав веером хвост, павлин, этот сказочный красивейшина, как нарек его Велемир Хлебников, накрашенная стерва лет 19-20 вцепилась наманикюренными когтями в проволочную сетку, вытаращила глаза и мечтает вслух:

- Убить бы его и повесить над кроватью, вместо коврика! А? Вот красота-то!

***

Древние читали вслух (даже наедине). Первое упоминание о чтении про себя относится к концу IV века – у Блаженного Августина.

***

- Шакалы, шакалы вокруг... Давайте сохраним в себе чуточку – если не человеческого, то хоть собачьего, что ли!..

1939

***

Пабло Пикассо показали картину и спросили, что он о ней думает. Пикассо ответил:

- Я не думаю. Я волнуюсь.

***

"Вертикальная гармония" петербургской архитектуры объясняется отчасти тем, что до самой революции в столице действовало запрещение строить дома выше Зимнего дворца.

***

Девочку Милу зовут Мила-премила – за то, что она на каждом шагу говорит:

- Большой-пребольшой, маленький-премаленький, коричневый-прекоричневый, вкусный-превкусный, хорошенький-прехорошенький и так далее.

***

Замечательная подробность триумфального церемониала у римлян. В колеснице триумфатора, за его спиной, стоял государственный раб, держал в руках золотую корону. В то время как толпа приветствовала и превозносила виновника торжества, раб этот должен был восклицать:

- Pespice post te! Hominem te memento!

То есть оглядывайся назад и помни, что ты человек! Или, если совсем коротко: "Не зарывайся!"

  

1941

***

Учительница в деревенской школе:

- Теперь будем становить запятую.

***

Старый пожарный Михаил Осипович – про Германию:

- Там же, куда ни сунесся, – всё сталь. Там же даже старухи на лисапедах ездиют.

***

Иногда по утрам задерживаются московские радиопередачи. Это значит – в Москве воздушный налет.

***

Начало декабря. Мороз 25 градусов. Очереди, очереди у магазинов. Потемневшие, почерневшие женские лица.

На первую декаду, то есть на десять дней, по рабочей карточке дают: 200 грамм мяса, 300 грамм крупы, 250 грамм "кондизделий". "Дают"! Надо еще найти их и простоять несколько часов в очереди.

Мимо едут дровни, заваленные трупами. Всё не поместилось, за дровнями на буксире подпрыгивают салазки, на них что-то бесформенное, перевязанное веревками – русские сапоги, рука...

Бабы в очереди смотрят уже почти равнодушно. Редкая покачает головой.

1942

***

За семь месяцев блокады я потерял в весе 28 килограммов. Это очень много, потому что я никогда не был полным. Мой обычный вес, кажется, 60-65 кило. А в больнице, когда меня привезли, я весил 37 килограммов.

***

<…> ...Вспомнился почему-то 1933 год. Как на площадке третьего этажа Дома книги остановил меня М. Л. Слонимский:

- Читали?

- Что?

-Вчера в вечорке была тассовская телеграмма из Берлина. Фашисты жгут на улицах книги советских авторов. В том числе названы были и ваши.

Да, кроме гнева и возмущения я испытал тогда и что-то вроде гордости. Если жгут, значит, мои книги представляют какую-то опасность для них. Значит, эта коричневая нечисть их боится.

***

Остров Каменный – люди железные.

Это я написал на подаренной книжке.

Громко? Пожалуй.

Но так же громко можно и стоит сказать и о всём Ленинграде, о всех жителях его.

***

Но – нет! Никакие не железные. В том-то и дело, что не железные. Обыкновенные люди, умеющие страдать, плакать, любящие тепло, уют, сытость...

Что-то все-таки подпирает дух.

***

Если дух не подпирал, люди умирали. В. пришел ко мне, только что выбившись из окружения под Пушкином. Ни в ополчении, ни позже он по-настоящему не голодал. В Союзе писателей его встретили как героя, кормили, поили, ко мне он пришел с буханкой хлеба под мышкой. (Между прочим, с нею и ушел.) А я был еще без карточек. И все-таки ни одной минуты я не думал о смерти, о гибели, о поражении. Он же, мрачный человек, был темнее и мрачнее, чем обычно.

- Все передóхнем. От города камня не останется. Через три, четыре дня немцы будут вот здесь, на этой улице.

Немцы и сейчас, в начале мая, сидят очень близко – в Павловске, Пушкине, Лигове, но на этой улице их нет. А  В. через две или три недели умер. И не где-нибудь, а в стационаре Союза писателей, где за ним ухаживали и где есть ему давали, конечно же, куда больше, чем едим мы.

***

Взял вчера в соседней палате "ничью" книжку. Ни обложки, ни первых восьми страниц нет – ушли на курево или на другие надобности. Что-то приключенческое, шпионское. Прочел 10 или 12 страниц и на этих двенадцати страницах насчитал – 67 штампов! Образцы выписываю:

"Недобрая усмешка пробежала по его губам".

"Ночь прошла в томительном ожидании".

"Сверхчеловеческим усилием воли он заставил себя поднять руку".

"Недоброе предчувствие ледяным холодом сжало его сердце".

"Ногти помимо воли впились в ладони, мышцы сжались стальными пружинами".

"Чудовищный удар в лицо бросил его в угол".

"И вдруг, пораженный внезапной мыслью, он хлопнул себя по лбу".

"Все дальнейшее происходило словно во сне".

"Это было словно гром среди ясного неба".

"Усталые глаза потеплели, сочувственно дрогнули кончики губ".

"Но тут же другая мысль, еще более страшная, заставила его содрогнуться".

"Эти два часа, грозившие ему неминуемой гибелью, показались вечностью".

"Подстегиваемый нетерпением, он отправился на поиски"... И так далее и тому подобное.

Всё это из одной книги! Из 1/20 части ее! А сколько их во всём этом макулатурном произведении! И сколько их вообще существует в отечественной и в мировой литературе!

Занимался ли кто-нибудь из литературоведов этим вопросом? Ведь, вероятно, можно составить большой фразеологический словарь литературных штампов и пошлостей. Существует целый цех макулатурных дел мастеров, которые пользуются только этими готовыми словесными клише. И есть читатели (даже интеллигентные), которые любят эти "нечеловеческие усилия воли" и "ледяной холод, сжимающий сердце".

***

2 августа 42 г.

Без малого месяц, как я из Ленинграда. А еще живет, живет во мне блокадник.

Обедаем в санаторной столовой. За столиками по двое. Со мной сидит молодой (то есть моего возраста) полковник.

Кормят нас – на убой. Каждое утро перед твоим прибором кладут отпечатанное на машинке меню на завтра. Не поленись, возьми карандаш и отметь птичкой то, что тебе нравится. Что хочешь и сколько хочешь. Не ленюсь, отмечаю.

И тем не менее...

Сегодня за обедом вижу – мой сосед съел котлету, а гарнир, гречневую кашу, почти не тронул.

- Вы не будете? – говорю я.

- Что не буду?

- Доедать.

Недоуменно пожимает плечами.

- Нет.

И вот я спокойно придвигаю к себе его тарелку и ем недоеденную им кашу.

Он с удивлением и даже с некоторым ужасом на меня смотрит. Заметив этот взгляд, я говорю:

- Я – ленинградец, товарищ полковник.

Это отношение к хлебу и вообще ко всякой пище, как к чему-то священному, благословенному, вероятно, никогда не исчезнет. Понимаю, как странно и дико выглядит мое поведение со стороны, какое насмешливое и даже брезгливое чувство оно вызывает. Но зато и мне уже не понять их – тех, кто может отодвинуть тарелку, полную рассыпчатой, красноватой, поблескивающей жиром гречневой каши.

1943

***

На солнце защитная форма (гимнастерки, фуражки, пилотки, бриджи) за лето постепенно выгорает и – приспосабливается к цвету хлебного поля. Пока хлеба зелены, и форма зелена. А к осени и то и другое выцветает, становится соломенно-желтым.

***

<…> Нас послали на комиссию. Это было где-то поблизости. Пришли мы туда в последнюю минуту, бородач-доктор уже снимал халат, собирался уходить. Мы стали канючить, просить обследовать нас. Пошумел, посердился, но наконец смилостивился:

- А ну – давайте ваши бумаги и раздевайтесь. Быстро только.

Михайлова он почти не слушал. Меня заставил приседать, задерживать дыхание, слушал и через трубку и ухом.

Потом сказал: "Одевайтесь", присел к столу и стал заполнять наши сопроводительные бланки...

С этими бланками мы вышли во двор. Я посмотрел:

"Годен".

- А у тебя что?

- Тьфу, черт, – сказал Михайлов. – Что это? Почему? "Ограниченно годен. Сердечная недостаточность". Какая к черту недостаточность?!!

Я понял, что произошло. Бородач перепутал бланки – мою недостаточность приписал Михайлову. Кричать об этом я, конечно, не стал, обстановку оценил молниеносно: Михайлов молод, у него все впереди, его могут и еще раз обследовать. А меня – чёрта с два.

- Волновался, наверно, – сказал я с лицемерным выражением сочувствия.

- Что верно, то верно, – сказал он, слегка успокаиваясь. – Волновался я здорово. <…>

***

Командир роты на каждом шагу:

- Эх вы, ёха-маха!

- Товарищ капитан, а что это такое ёха-маха?

- А это такое цензурное ругательство.

***

Трамвай проходит мимо городского сада. На скамейках сидят женщины – с детьми и без детей. Мальчик в трамвае смотрит в окно.

- Бабушка, а почему одни только тетеньки сидят?

- Тетеньки почему одни? А дяденьки, милый, все на фронте.

1944

***

Старуха в трамвае:

- Нет, братцы мои, я умирать сейчас несогласная. У меня все деточки на фронте. Вот война кончится, всех деточек своих повидаю, обниму, перецалую, а уж тогда – хороните меня с музыкой.

***

Маршак уверяет, что мы, петербуржцы, говорим "эсли", "зэркало" и тому подобное.

Зэркало я никогда не говорил, а четкое если (йесли) для меня и в самом деле – режет ухо (приятно режет ухо, как все чисто московское). И до сих пор говорю: эсли. Не очень широко, не по-грузински, но все-таки – эсли.

***

- Солдат без ложки – некомплект.

***

Редактор детского журнала на собрании сотрудников говорил, что журнал должен постоянно напоминать детям о жертвах, понесенных их отцами и дедами:

- Наши читатели, товарищи, ни на минуту не должны забывать, что они ходят по костям и черепам.

1945

***

- Сколько вашей девочке?

- Два годика.

Почему "годика"? Ведь в этом возрасте год – целая вечность. Это уж потом, много позже, "годики" начнут мелькать, как столбы верстовые.

***

Жила на свете старуха. Восемьдесят два года просидела она в своей деревне, за околицу редко выходила.

Но вот вырастила сына, сын уехал на войну, отличился, получил большую должность в Ленинграде, женился, выписал к себе мамашу. Мамаша со своими узлами и корзинами доехала благополучно... В Питере встретил ее сын, уже немолодой человек в кожаном. Вот тут я их своими очами и лицезрел.

Носильщика сын, понятное дело, не взял. Шел нагруженный узлами и корзинами.

А сзади, задыхаясь, тоже нагруженная до отказа, тащилась мамаша. Охает, стонет, задыхается и говорит нараспев:

- Ох, Коленька, не могу, скоро ли квартера-то!

- Да что вы, мамаша. Стыдитесь! Мы еще с вокзала не вышли.

***

В переулке у ворот мальчики лет по десять-одиннадцать на коньках. Из ворот выходит маленькая невзрачная девушка с авоськой.

- Пошла! Пошла! Видали? – громко зашептались ребята. В их срывающихся голосах – восторг.

- Кто это? – спрашиваю.

 - Вы что – не знаете? Это Малькова Оля.

 - У нее орден Красной Звезды.

 - Она сто пятьдесят раненых спасла.

 - Ага! А ей только двадцать лет, кажется...

***

Хорошо сказала одна девушка-партизанка про немцев:

- Вы сами принесли свои кости на русскую землю...

***

Как это сказано у Достоевского, что русские – "люди весьма непрочной ненависти".

***

И в Ленинграде и в Москве говорят на русском языке. Но в Ленинграде у нас говорят "вставочка", а в Москве – "ручка". В Ленинграде выходят из трамвая, в Москве сходят (соответственно вылазят и слазят). В Ленинграде говорят сегодня, в Москве говорят, бывает, и так, но чаще нынче. В Ленинграде девочки скачут через скакалку, в Москве прыгают через прыгалку. В Ленинграде – прятки, в Москве – пряталки. В Ленинграде ошибки в тетрадях стирают резинкой, в Москве – ластиком... Список мог бы продолжить. У нас, например, проходные дворы, в Москве – пролетные.

1946

***

Марине восемь с половиной лет, учится во втором классе, отличница.

Спрашиваю у нее:

- Что вы сейчас по русскому проходите?

- Сейчас мы проходили разделительные. А будем проходить... как это? Сказоумие?

Сказуемое, конечно.

***

Вера Инбер в своем дневнике "Почти три года" пишет (29  августа 1942 года): "Неправильно, что здесь еще остались дети. Я бы их всех до единого вывезла отсюда". Трудно не согласиться с этим, но можно и поспорить. Я, например, не уверен, устоял ли бы Ленинград, если бы рядом с нами не жили наши дети.

***

Добрый ум и умное сердце. Быть по-умному добрым. Только дли этого и поставлена голова на плечах.

  ___________________________________________

Осталось добавить, что сегодня перед вами приоткрылась лишь малая толика сокровищницы пантелеевских записных книжек. Ну, а всем заинтересовавшимся очень рекомендую обратиться к полному тексту записок. Не пожалеете! Если "не захочет" находиться милое сердцу книгочея бумажное издание, можно прибегнуть в крайнем случае к услугам электронных библиотек в сети Интернет, потому что книга в них есть.

И совсем уж напоследок! Самым терпеливым моим читателям)) хочу сказать, что день в день с Алексеем Ивановичем Пантелеевым-Еремеевым, то есть 22 августа, но на сто четыре года попозже)) появился на свет и мой блог. В доброй и умной компании захотелось мне встретить 6-летие Inter Alia. Под "доброй и умной компанией" мыслю не только замечательного писателя, о котором рассказывала, но, прежде всего, вас,  друзья! А в том, что ваша компания именно такая, сомнений у меня нет!

От всего сердца приветствую и искренне благодарю вас!
Вам адресую сегодня слова любви и признательности, милые мои, уважаемые читатели! Это были непростые, но прекрасные шесть лет! Все сложности пусть остаются за кулисами праздника, но всё, что было прекрасным, ваша, и только ваша заслуга! С неизменным удовольствием всегда жду вас в гости, радуюсь встречам и общению! Пусть дружба наша продолжается, пусть дарит вдохновение, делает нас счастливее и сильнее!

И спасибо всем, кто дочитал до конца!))

Ваша Агния